Прошли и не заметили друг друга, И нечего об этом вспоминать. Не вспоминай, а думай о расплате — Бедой кормись, отчаяньем дыши За то, что разминулись на Арбате Две друг для друга созданных души. Стану от усталости Напиваться в дым И до самой старости Буду молодым.
Вот мой ряд Серебряный, Козырек-навес, Мой ларек, залепленный Взглядами невест. Мы такое видели, Поняли, прошли — Пусть молчат любители, Выжиги, врали. Пусть молчат мошенники, Трутни, сорняки, Околокожевники, Возлескорняки. Да пребудут в целости, Хмуры и усталы, Делатели ценности — Профессионалы.
Не осознал себя твореньем бога, Но душу вдруг прозрел в себе самом. Я душу наконец прозрел — и вот Вдруг ощутил, что плоть моя вместила В себе неисчислимые светила, Которыми кишит небесный свод. Я душу наконец в себе прозрел, Хотя и без нее на свете белом Вполне хватало каждодневных дел И без нее возни хватало с телом. Для каждого стекла Особенная краска Подобрана была. С терраски застекленной, Из пестрого окна Мне жизнь видна зеленой И розовой видна, Оранжевой, лиловой И розовой опять, И розовое слово Мне хочется сказать.
Стекляшками на части Разъято бытие, И розовые страсти — Призвание мое. Нет ни зимы, пи лета, Ни ночи нет, ни дня, И розового цвета Румянец у меня. Не ведаю, какая Погода наяву. От жизни отвыкая, Живу и не живу. Но жизнь — превыше быта, Добро — сильней, чем зло, И вдребезги разбито Обманное стекло.
И, как в волшебной сказке, По мановенью лет Приобретают краски Первоначальный цвет. Меня ко сну клонило, Но я не засыпал. А утром развели Мастику полотеры, Скрипели коридоры, Как в бурю корабли Натерли в доме пол, Гостиницей пахнуло, В дорогу потянуло — Собрался и пошел. Опять бубнит капель В стволе у водостока, А я уже далеко, За тридевять земель.
Иду, плыву, лечу В простор степной и дикий, От запаха мастики Избавиться хочу. Те шары летать умели только Сверху вниз — и не наоборот. По охотно покупал народ — Подходили, спрашивали: А ну давай смывайся Папиросой он шары прижег, Ничего торговка не сказала, Только жалкий сделала прыжок В сторону Казанского вокзала. На земле вокзалы хороши! Слушай голоса гудков усталых! От души смеются на вокзалах, На вокзалах плачут от души.
Вижу, вижу смутно, как в тумане: В темном, непротопленном углу Чутко дремлют пестрые цыгане В рухляди на каменном полу. Без тебя не жить на белом свете, Не дышать, не петь, не плакать врозь, Мой вокзал! Согрей меня в буфете, На перроне гулком заморозь.
Мы опоздали На взморье Рижское к сезону, в срок. На нас с деревьев листья опадали, Наш санаторий под дождями мок. Мы одиноко по аллеям бродим, Ведем беседы с ветром и с дождем.
Между собой знакомства не заводим, Сурово одиночество блюдем. На нас пижамы не того покроя, Не Тот фасон ботинок и рубах. Официантка нам несет второе С презрительной усмешкой на губах. Набравшись вдоволь светскости и силы, Допив до дна крепленое вино, Артельщики, завмаги, воротилы Вернулись на Столешников давно. Французистые шляпки и береты Под вечер не спешат на рандеву, Соавторы известной оперетты Проехали на юг через Москву.
О наши мешковатые костюмы, Отравленные скепсисом умы! Для оперетты чересчур угрюмы, Для драмы слишком нетипичны мы. Мигает маячок подслеповато — Невольный соглядатай наших дум. Уже скамейки пляжные куда-то Убрали с чисто выскобленных дюн. И если к небу рай прибит гвоздями, Наш санаторий, не жалея сил, Осенними и ржавыми дождями Сын плотника к земле приколотил. Нам санаторий мнится сущим раем, Который к побережью пригвожден. На Рижском взморье кончился сезон.
Они ведут себя, как судьи, Они гудут, как провода, А на поверку — в них, по сути, Всего лишь полуправота. И потому всегда чреваты Опасностями для людей Надменные конгломераты Воинственных полуидей. Приходько Две книги у меня. А между ними пустота: Другую выстрадал сполна Духовно. В ней опять война Плюс полублоковская вьюга. Две книги выстраданы мной. Другая — Тем, что живу, изнемогая, Не в силах разорвать с войной. Медленный яд уклада, уюта, устоя.
Я знаю — все это пустое, Все это пропало, распалось навзрыд, А запах не выдохся, запах стоит. Оно — совсем не то, что мы. Все мы — из света и из тьмы, Дитя — из одного лишь света. Оно, бессмысленно светя, Как благо, не имеет цели. Так что не трогайте дитя, Обожествляйте колыбели. Сколько шума, ах, сколько шума — Пересуды на все лады. Только б не было вдруг беды Шуба куплена неплохая, Привлекательная на вид. Мехом огненным полыхая, Над кроватью она висит. Тридцать стукнуло Станиславе — Не кому-то, а ей самой, — И она, несомненно, вправе В шубу вырядиться зимой.
Было всякое, даже грязь. Станислава не виновата В том, что женщиной родилась. Не сложилось в начале самом: Станислава была горда, Ну а он оказался хамом — Бабник, синяя борода. И сама не припомнит — пела Или слезы рекой лила. Только вскоре не утерпела, Дверью хлопнула и ушла. Прерывая веселье стоном, От бессонных ночей бледна, В женском поиске исступленном Десять лет провела она.
Женский поиск подобен бреду — День короток, а ночь долга. Женский поиск подобен рейду По глубоким тылам врага. Так, без роздыха и привала, На хохочущих сквозняках, Станислава себя искала И найти не могла никак.
Научилась прощаться просто, Уходя, не стучать дверьми. И процентов на девяносто Бескорыстной была с людьми. Но презренного нет металла, И на лад не идут дела. Продавцы намекали грубо На особые времена. И в конечном итоге — шуба Над кроватью водворена. На дворе — молодое лето, Улыбайся, живи, дыши, Но таится тревога где-то, В самом дальнем углу души. Самодержцы, Владыки, Судьи, Составители схем и смет, Ради шубы — проголосуйте!
Ради Стаей скажите — нет! Ради мира настройте речи На волну моего стиха, Дайте Стасе закутать плечи В синтетические меха. Воспитать разрешите братца, Несмышленыша, малыша, Дайте в шубе покрасоваться Шуба новая хороша!
Чтобы Стася могла впервые, От восторга жива едва, Всунуть рученьки в меховые На три четверти рукава. О вас, Два разных жизненных успеха? Скажу, что первый — Лишь аванс В счет будущего Что первый, призрачный, успех Дар молодости, дань обычья, — Успех восторженный у всех Без исключенья и различья. Второй успех Приходит в счет Всего, что сделано когда-то. Зато уж если он придет, То навсегда — и дело свято. Обидно только, что второй Успех Не на рассвете раннем Приходит к людям, А порой С непоправимым оноздаиьем.
И я вдыхал дымок привала, Свое тепло с землей деля. Моей судьбой повелевала Жестокосердная земля. Но я добавлю, между прочим, Что для меня, в расцвете сил, Была земля — столом рабочим, Рабочий стол — землею был.
И потерпел я пораженье, Остался вне забот и дел, Когда земное притяженье Бессмысленно преодолел. Но ты опять меня вернула К земле рабочего стола.
Хочу переводить Катулла, Чтоб ты читать его могла. Еле слышимым звоном подвесок Трудный воздух насквозь просквожен. Но зато пируэт все послушней, Все воздушней прыжок, все точней. Кто сравнил это дело с конюшней Строевых кобылиц и коней? Обижать это дело не надо, Ибо все-таки именно в нем Дышит мрамор, воскресла Эллада, Прометеевым пышет огнем. Тем огнем, что у Зевса украден И, наверное, лишь для того Существу беззащитному даден, Чтобы мучилось то существо.
Свет бесстрастный, как музыка Листа, Роковой, нарастающий гул, Балерин отрешенные лица С тусклым блеском обтянутых скул. И был мне выдан медальон пластмассовый, Его хранить велели на груди, Сказали: Гудериан гудел под самой Тулою. От смерти не был я заговорен, Но все же разминулся с пулей-дурою И вспомнил как-то раз про медальон. Мою шинель походы разлохматили, Прожгли костры пылающих руин.
А в медальоне спрятан адрес матери: Лебяжий переулок, дом 1. Я у комбата разрешенье выпросил И вдалеке от городов и сел Свой медальон в траву густую выбросил И до Берлина невредим дошел. И мне приснилось, что мальчишки смелые, Играя утром от села вдали, В яру орехи собирая спелые, Мой медальон пластмассовый нашли.
Они еще за жизнь свою короткую Со смертью не встречались наяву И, странною встревожены находкою, Присели, опечалясь, на траву. А я живу и на судьбу не сетую, Дышу и жизни радуюсь живой — Хоть медальон и был моей анкетою, Но без него я долг исполнил свой.
И, гордо вскинув голову кудрявую, Помилованный пулями в бою, Без медальона, с безымянной славою Иду по жизни. Насущное видится резче Глазами разумной жены. Прощайте, ненужные вещи, О, как вы мне были нужны Останется нужная только, Нужнейшая самая часть. Но жизни заметная долька От жизни успела отпасть. ЧАСЫ Отец закончил жизнь и труд Но, как у мертвеца на фронте, Часы отца Еще идут И не нуждаются в ремонте.
И чтоб не прерывалась нить, Связующая воедино Судьбу отца и долю сына, Часы придется починить, Когда испортится пружина. Я отыщу часовщика, Скажу: И часовщик Наверняка Часы отцовские починит Вернется жизнь — К часам карманным И чувство времени — Ко мне.
А ты, отец, Спокойно спи, — Надежна и прочна пружина. И звенья времени — В цепи, Которая нерасторжима. И яблоня стоит, как манекен, Добра и Зла лишенная до срока. Но минет срок, и яблоня опять Запретными плодами отягчится. О, только бы случайно не сорвать, Добру и Злу опять не обучиться!
Мы объявили яблоку бойкот, Вкушать не станем ни в гостях, ни дома, Пусть искуситель-змий напрасно ждет И торжествует формула Ньютона. И обращается он к милой: Не обделен, не обездолен, В поступках — тверд, а в чувствах — волен, За то, что молод, но умен. Люби меня за то хотя бы, За что убогих любят бабы, Всем сердцем, вопреки уму, Люби меня за то хотя бы, Что некрасивый я, и слабый, И не пригодный ни к чему.
Не хотите ль Убедиться, что все это так? Тот — шофер, ну а этот — водитель, Между ними различье в летах. Тот глядит на дорогу устало И не пар выдыхает, а дым.
Чтоб в кабине стекло обметало, Надо все-таки быть молодым. А у этого и половины Жаркой жизни еще не прошло, — И когда он влезает в кабину, Сразу запотевает стекло. Намотали его на колеса.
Деревья стоят вдоль него и столбы, Фанерные звезды, прибитые косо, — Последние знаки солдатской судьбы. А то и проселок, протяжный по-русски, Как песня, которая не надоест. Он хлещет наотмашь меня колеями, К подошвам моим пристает, Бросается под ноги всеми полями И всеми лесами встает. Да снег, летящий вкось. Свой красный нос, разиня, Смотри не отморозь! Ты стар, хотя не дожил До сорока годов. Ты встреч не подытожил, К разлукам не готов.
Был русским плоть от плоти ЗТо мыслям, по словам, — Когда стихи прочтете, Понятней станет вам. По льду стопою голой К воде легко скользил И в полынье веселой Купался девять зим.
Теперь как вспомню — жарко Становится на миг, И холодно и жалко, Что навсегда отвык. Кровоточили цыпки На стонущих ногах Ну а писал о цирке, О спорте, о бегах. Я жил в их мире милом, В традициях веков, И был моим кумиром Жонглер Ольховиков.
Он внуком был и сыном Тех, кто сошел давно. На крупе лошадином Работал без панно. Юпитеры немели, Манеж клубился тьмой, Из цирка по метели Мы ехали домой. Я жил в морозной пыли, Закутанный в снега. Меня писать учили Тулуз-Лотрек, Дега. Слишком поздно — даже слава, Даже деньги на счету, Ибо сердце бьется слабо, Чуя бренность и тщету.
А когда-то был безвестен, Голоден, свободен, честен, Презирал высокий слог, Жил, не следуя канонам, Ибо все, что суждено нам, Вовремя приходит, в срок. Но грех свершен, и бог во гневе. Вселился в змея сатана И женщине внушал упрямо, Что равной богу стать должна Подруга кроткого Адама. В грехе покаяться не смея, На Еву валит грех Адам, А та слагает грех на змея. Я не желаю знать добро И зло, от коих все недуги. Верни мне, бог, мое ребро,.
Мы обойдемся без подруги. Знаю, не возьмешь его на бога. Поворот закрытый — это тот, За которым не видна дорога. Поворот закрытый — не прямая. Но рассудку трезвому назло Полный газ внезапно выжимаю. Чтобы зад машины занесло. Где уж там аварий опасаться, Если в жизни все наоборот, Мне бы только в поворот вписаться, В поворот, в закрытый поворот.
Но горит огневая зарница, В дом врывается гром грозовой. Никакая, казалось мне, сила Не поднимет с постели меня. Но гроза неизменно будила Плеском капель и блеском огня. Нет, не этим — не блеском, не плеском Я бывал ото сна отрешен, Потому что лишь в грохоте резком Обрывался все время мой сон. Я не видел, как молния режет Сумрак ночи и сумерки дня, Только грохот, похожий на скрежет, Пробуждал то и дело меня. Я не видел, как блещет зарница, Я не слышал, как плещет вода Этот год, он ни с чем не сравнится, Не забудется он никогда.
Глубже чувствовать время заставил, Жажду мыслить в сердцах пробудил. Сном забыться не мог я все лето И забыть не смогу ничего Из подробностей белого света В роковые минуты его.
А правило — оно бесповоротно, Всем смертным надлежит его блюсти: До тридцати — поэтом быть почетно, И срам кромешный — после тридцати. Цыганка входит, говорит Невразумительное что-то. Цыганка, женщина и мать, Младенца в дом с мороза вносит, Согреть и перепеленать Смиренно разрешенья просит. В ближайшем от окна углу Она склоняется устало И пеленает на полу Младенца прямо в одеяло. А за окном зима, зима, Но прочен дом, надежны своды. Ты сама Дитя дороги и свободы. И вот младенец на руках, Кончается воспоминанье, А под окном стоят цыгане, Прикидывая, что и как.
Он слегка угловат и немного угрюм, Вот идет он, тбилисским асфальтом пыля, Высоченный, застенчивый, хмурый. Видит наш созерцающий взгляд В суматохе житейской и спешке Лишь поля, на которых стоят Короли, королевы и пешки. Ну а Мощенко видит поля И с полей на поля переходы, Абсолютно пригодные для Одинокой и гордой свободы. Он исходит из этих полей, Оккупации не претерпевших, Ибо нету на них королей, Королев и подопытных пешек.
Исходить из иного нельзя! Через вилки и через дреколья Он идет не по зову ферзя, А по воле свободного поля. Он идет, исходя из того, Что свобода превыше всего, И, победно звеня стременами, Сам не ведает, что у него Преимущество есть перед нами. Нельзя механизировать никак И облегчить нельзя работу эту. Она не развивается в веках. В ней прогресса нету.
Работа эта — быть среди людей, Работа эта — жить среди напастей, Работа эта — из очередей Выуживать словечко позубастей.
Замоскворецкая зима, Столица на исходе нэпа Разбогатела задарма, Но роскошь выглядит нелепо. Прохлада разноцветных плит, И запах кваса и березы В парной под сводами стоит Еще хмельной, уже тверезый. В поту обильном изразцы, И на полках блаженной пытки Замоскворецкие купцы, Зажившиеся недобитки. И отрок впитывает впрок Сквозь благодарственные стоны Замоскворецкий говорок, Еще водой не разведенный. Ярко свет неоновый горит, и о чем-то через стол кричит кто-то, но не слышу, оглушенный, и его не вижу самого — яростно, как в операционной, бьют со всех сторон не жалеют зренья моего.
Свет погас — какая благодать еле слышно через стол шептать. В темноте посередине зала три свечи буфетчица зажгла, и гитара тихо зазвучала из неосвещенного угла. Свет погас — какая благодать чувствовать, что свет глаза не режет и струна не исторгает скрежет, а звучит, как надобно звучать, не фальшивит ни единой нотой, свет погас — какое волшебство!
На электростанции чего-то, что-то, почему-то не того Неужели все-таки поломка будет наконец устранена и опять невыносимо громко заскрежещет электроструна?! Продли минуты эти, не отринь от чада благодать, разреши ему при малом свете Образ и Подобье осознать. Худая зарумянилась щека Густым настоем испитого чая, Мальчишка в кедах продавал щенка, Его болонкой русской величая.
Не замечая ветра и дождя, Вокруг толпились женщины со стоном, Врожденным обожаньем исходя И материнством неосуществленным. Блаженно погруженный в этот стон, Беспомощная, малая козявка, Щенок вилял коротеньким хвостом И просыпался, вздрагивая зябко. Как Белла бы сказала: На улице жестокой и прямой Стонали в стон девчонки и старухи. Щенка болонкой русской окрестив, Вздыхал смущенно юный Мастрояни, Последний разменяв аккредитив, Земную жизнь казаки устрояли.
Все отступило — ни забот, ни дел — Один щенок со стонущею свитой, И женский коллективный стон висел Над улицей прямой и деловитой. Лебяжий — только переулок, Не улица и не проспект. Да и не переулок даже, А так, проулок сто шагов, — Без лебедей и берегов — И все ж воистину Лебяжий. А он принес мне Пикассо Какого-то периода Поговорил нехорошо — Без выхода, без вывода.
Я вижу школьный класс наоборот, В котором Стариков Младенец Учит. Где я, со снегом белым на виске, Движеньем косным, старческим, несмелым, На белой ученической доске Ошибку Исправляю Черным Мелом. Какая музыка играла, Когда и души и тела Война проклятая попрала. Какая музыка во всем, Всем и для всех — не по ранжиру.
Ах, не до жиру — быть бы живу Солдатам головы кружа, Трехрядка под накатом бревен Была нужней для блиндажа, Чем для Германии Бетховен. И через всю страну струна Натянутая трепетала, Когда проклятая война И души и тела топтала. Стенали яростно, навзрыд, Одной-единой страсти ради На полустанке — инвалид И Шостакович — в Ленинграде. Я сплю, положив голову на Синявинские болота, А ноги мои упираются в Ладогу и в Неву. Я подымаю веки, лежу усталый и заспанный, Слежу за костром неярким, ловлю исчезающий зной.
И когда я поворачиваюсь с правого бока на спину, Синявинские болота хлюпают подо мной. И белый флаг вывешивают вражеские гарнизоны, Складывают оружье, в сторону отходя. И на мое плечо, на погон полевой зеленый, Падают первые капли, майские капли дождя.
А я все дальше иду, минуя снарядов разрывы, Перешагиваю моря и форсирую реки вброд. Н на привале в Пильзене пену сдуваю с пива И пепел с цигарки стряхиваю у Бранденбургских ворот. А песня между тем крепчает, и хрипнут походные рации, по фронтовым дорогам И денно и нощно пыля, требую у противника безоговорочной капитуляции, чтобы его знамена бросить к ногам Кремля.
Но, засыпая в полночь, я вдруг вспоминаю что-то. Смежив тяжелые веки, вижу, как наяву: Я сплю, положив под голову Синявинские болота, А ноги мои упираются в Ладогу и в Неву.
Армия моя не уцелела, Не осталось близких у меня От артиллеррйского обстрела, От косоприцельного огня. Перейдем по Охтенскому мосту И на Охте станем на постой — Отдирать окопную коросту, Женскою пленяться красотой. Охта деревянная разбита, Растащили Охту на дрова. Только жизнь, она сильнее быта: Быта нет, а жизнь еще жива. Боганов со мной из медсанбата, Мы в глаза друг другу не глядим — Слишком борода его щербата, Слишком взгляд угрюм и нелюдим.
Слишком на лице его усталом Борозды о многом говорят. Спиртом неразбавленным и салом Боганов запасливый богат. Мы на Верхней Охте квартируем. Две сестры хозяйствуют в дому, Самым первым в жизни поцелуем Памятные сердцу моему. Помню, помню календарь настольный, Старый календарь перекидной, Записи на нем и почерк школьный, Прежде — школьный, а потом — иной. Прежде — буквы детские, смешные, Именины и каникул дни.
Ну а после — записи иные. Помню, помню, как мало-помалу Голос горя нарастал и креп: Знак вопроса — исступленно дерзкий. А потом — рисунок полудетский: Очерк сердца зыбок и неловок, А стрела перната и мила — Даты первых переформировок, Первых постояльцев имена. Друг на друга буквы повалились, Сгрудились недвижно и мертво: Здесь и я с друзьями в соучастье, — Наспех фотографии даря, Переформированные части Прямо в бой идут с календаря.
Дождь на стеклах искажает лица Двух сестер, сидящих у окна; Переформировка длится, длится, Никогда не кончится она. Наступаю, отхожу и рушу Все, что было сделано не так.
Переформировываю душу Для грядущих маршей и атак. Вижу вновь, как, в час прощаясь ранний, Ничего на память не берем.
Умираю от воспоминаний Над перекидным календарем. Жизнь железной была дорогой, Версты — годы, а шпалы — дни. На откосе, в земле пологой, Возле рельсов похорони. По какой летел магистрали, До сих пор не забыть никак.
Буксы тлели и прогорали, Зубы ныли на сквозняках. Кое-как заберусь в телятник, На разъезде куплю молоко, Подстелю под голову ватник, Сплю спокойно и глубоко.
А проснусь, потянусь — и вскоре Полегчает житье-бытье. В Туапсе начиналось море И кончалось горе мое. И солдаты поют на нарах — Зарыдаешь того гляди — В порыжелых шинелях старых, С медальонами на груди.
Сшей мне саван из клочьев дыма, У дороги похорони, Чтоб всю смерть пролетали мимо Эшелонов ночных огни. А у меня Невынутый осколок Свербит и ноет в стянутой ступне, И смотрят люди со щербатых полок — Никак в теплушку не забраться мне.
Военная Россия Вся в тумане. Да зарева бесшумные вдали Саратовские хмурые крестьяне В теплушку мне забраться помогли.
На полустанках Воду приносили И теплое парное молоко. Руками многотрудными России Я был обласкан просто и легко. Они своих забот не замечали, Не докучали жалостями мне, По сыновьям, наверное, скучали, А возраст мой Сыновним был Вполне.
Они порою выразятся Круто, Порою скажут Нежного нежней, А громких слов не слышно почему-то, Хоть та дорога длится тридцать дней. На нарах вместе с ними я качаюсь, В телятнике на Ладогу качу, Ни от кого ничем не отличаюсь И отличаться вовсе не хочу. Перед костром В болотной прорве стыну, Под разговоры долгие дремлю, Для гати сухостой валю в трясину, Сухарь делю, Махоркою дымлю. Мне б надо биографию дополнить, В анкету вставить новые слова, А я хочу допомнить, Все допомнить, Покамест жив и память не слаба.
О, этих рук суровое касанье, Сердца большие, полные любви, Саратовские хмурые крестьяне, Товарищи любимые мои!
И осень хочет сделаться зимой. Знакомим с опереттою друг друга, А в нас двоих трагедия еще Не кончилась, и, скрученные туго, Две самокрутки пышут горячо. Актрисы раскурили всю махорку. Он пробирался на галерку. И первого любовника знобило. Мы жили в Минске муторно и звонко И пили спирт, водой не разбавляя, И нами верховодила девчонка, Беспечная, красивая и злая. Наш бедный стол всегда бывал опрятен И, вероятно, только потому, Что чистый спирт не оставляет пятен, Так воздадим же должное ему!
Еще война бандеровской гранатой Влетала в полуночное окно, Но где-то рядом, на постели смятой Спала девчонка нежно и грешно. Она недолго верность нам хранила Поцеловала, встала и ушла. Но перед этим что-то объяснила И в чем-то разобраться помогла. Как раненых выносит с поля боя Веселая сестра из-под огня, Так из войны, пожертвовав собою, Она в ту осень вынесла меня.
И потому, однажды вспомнив это, Мы станем пить у шумного стола За балерину из кордебалета, Которая по жизни нас вела. С самим собой наедине Я на лафет ложился телом, Толкал со всеми наравне Металл в чехле заиндевелом. Когда от Ленинграда в бой Я уходил через предместье, Наедине с самим собой, И значило — со всеми вместе.
Страхами надуманными сплошь Понапрасну сам себя не мучай. На всякий случай И на всякий случай подошел К дому на Калужской. Калька туго скатана в рулон. Шура наклонилась над столом, Чуть раскоса и слегка скуласта. Бак томится жизнью непочатой Молодая душная душа, — Как исходит ливнем сорок пятый. О, покамест дождь не перестал, Ров смертельный между нами вырой. Воплощая женский идеал, Добивайся, вей, импровизируй.
Мы вышли на балкон. Вымокли до нитки и уснули. И все лето длится этот сон, Этот сон, не отягченный снами. Грозовое небо Колесом Поворачивается Над нами. Молнии как спицы в колесе, Пар клубится по наружным стенам. Черное Калужское шоссе Раскрутилось посвистом ременным. Даже только тем, что ты спала На балконе в это лето зноя, Наша жизнь оправдана сполна И существование земное. Ливень лил все лето. Надо мной Шевелился прах грозы летучей.
А война закончилась весной, — Я остался жить на всякий случай. Переулок мой Лебяжий, Лебедь юности моей. Крыша, крашенная сажей, А над ней Бумажный змей. Голубь важный По карнизу семенит. Дом старинный, трехэтажный, Бицепсы кариатид. Змей бумажный тянет в небо Нитку длинную свою. На мосту В исходе нэпа Папиросы продаю: Ну-ка, пять копеек штука! Если оптом, Пачка рубль — Три четвертака за труд. У игрока Холодная, Холеная Рука.
Под ватою Покатое Плечо И сердце, бьющееся горячо. Извозчик получает серебром, Распахивает двери ипподром. И я живу — Страстей веселых раб. Изучен покер, преферанс и фрапп, И за последним лихачом столицы, От ипподрома за одну версту, Последний снег отчаянно клубится И удесятеряет быстроту. Отец ворчал, что отпрыск не при деле, Зато колода в лоск навощена, И папироски в пепельницах тлели Задумчивым огнем Как вдруг — война В городе, голодном и израненном, Ждали переброски на ту сторону, Повторяли, как перед экзаменом.
Снова Повторяли все, что выучили: Мы из жизни беспощадно вычли Будущие месяцы и годы. Скоро спросит, строго спросит Родппа По программе, до сих пор не изданной, Все, что было выучено, пройдено В школе жизни, краткой и неистовой.
Постигали умных истин уймы. Присягали Родине и знамени. Будем строго мы экзаменуемы, — Не вернутся многие с экзамена. Это наша разведка, наверно, Ориентир указала неверно. По своим артиллерия бьет. Мы недаром присягу давали, За собою мосты подрывали, — Из окопов никто не уйдет.
Мы под Колпином скопом лежим И дрожим, прокопченные дымом. Надо все-таки бить по чужим, А она — по своим, по родимым. Нас комбаты утешить хотят, Нас, десантников, армия любит По своим артиллерия лупит, — Лес не рубят, а щепки летят. Кленовый стяг прохода, Военный строй вдали, Небесная пехота — Грачи и журавли.
Мне цвет защитный дорог, Мне осень дорога — Листвы бездымный порох, Нагие берега. И холодок предзорный, Как холод ножевой, И березняк дозорный, И куст сторожевой. И кружит лист последний У детства на краю, И я, двадцатилетний, Под пулями стою. Муза тоже там жила, Настоящая, живая. С ней была не тяжела Тишина сторожевая. Потому что в дни потерь, На горючем пепелище, Пела чаще, чем теперь, Вдохновеннее и чище.
В моих руках авоська И больше ничего. И ноги, точно гири, Не движутся никак. Кочую по Сибири В ночных товарняках. Картошку уминаю Наперекор врагу. Блокаду вспоминаю — Наесться не могу. Есть озеро лесное, Зовется — Кисегач. Там нянчился со мною Уральский военврач. И, пожалев солдата, Который слаб и мал, Мне два продаттестата На отпуск подписал. Один паек сбываю За чистое белье, Другой паек съедаю — Привольное житье!
Пилотка подносилась, И сапоги не те. Борщей маршрутных силос Играет в животе. Страшнее страшных пыток И схваток родовых Меня гнетет избыток Познаний путевых.
Трескучим самосадом Прерывисто дышу. Году в семидесятом Об этом напишу. НОЧЬ В землянке, на войне, уютен треск огарка. На нарах крепко сплю, но чуток сон земной. Я чувствую — ко мне подходит санитарка И голову свою склоняет надо мной. Целует в лоб — и прочь к траншее от порога Крадется на носках, прерывисто дыша. Но долго надо мной торжественно и строго Склоняется ее невинная душа. И темный этот сон милее жизни яркой, Не надо мне любви, сжигающей дотла, Лишь только б ты была той самой санитаркой, Которая ко мне в землянке подошла.
Жестокий минет срок — и многое на свете Придется позабыть по собственной вине, Но кто поможет мне продлить минуты эти И этот сон во сне, в землянке, на войне. Но во мне ты недаром узрел старика — Я с тобой согласиться готов. И жестокость наивной твоей правоты Я тебе не поставлю в вину, Потому что действительно старше, чем ты, На Отечественную войну. И дальше двигалась полями От надолб танковых до рва. А за вокзалом, штабелями, В снегу лежали — не дрова. Не плакала, не голосила, Лишь крепче губу закусила Видавшая виды родня.
Написано так на роду Они, как седые легенды, Стоят в сорок первом году, Родители-интеллигенты. Их предки, в эпохе былой, Из дальнего края нагрянув, Со связками бомб под полой Встречали кареты тиранов. И шли на крутой эшафот, Оставив полжизни в подполье, — Недаром в потомках живет Способность не плакать от боли. Меня проводили без слез, Не плакали, не голосили, Истошно кричал паровоз, Окутанный клубами пыли.
Неведом наш путь и далек, Живыми вернуться не чаем, Сухой получаем паек, За жизнь и за смерть отвечаем. Тебя повезли далеко, Обритая наспех, пехота Сгущенное пить молоко Мальчишке совсем неохота. И он изо всех своих сил, Нехитрую вспомнив науку, На банку ножом надавил, Из тамбура высунул руку. И вьется, густа и сладка, Вдоль пульманов пыльных состава Тягучая нить молока, Последняя в жизни забава. Он вспомнит об этом не раз, Блокадную пайку глотая. Но это потом, а сейчас Беспечна душа молодая.
Но это потом, а пока, Покинув консервное лоно, Тягучая нить молока Колеблется вдоль эшелона. Пусть нечем чаи подсластить, Отныне не в сладости сладость, И вьется молочная нить, Последняя детская слабость. Свистит за верстою верста, В теплушке доиграно действо, Консервная банка пуста. Ну вот и окончилось детство. Это дело чревато бедой, Все равно что испортить оружье. Гнал машину за Ладогу, в тыл, На сиденье промерзшем елозил.
Ах ты, господи, воду не слил, Неужели движок разморозил?.. Мне комбатом совсем не за так Эта самая ездка обещана. Если выбьет заглушку — пустяк, Хуже — если на корпусе трещина. По настилу к машине бегу. Буеит как из сита. Возле печки валюсь досыпать, Но, пристроясь к сердечному стуку, Возникает в землянке опять Тот же сон — хорошо, что не в руку. Самойлов Летних сумерек истома У рояля на крыле. На квартире замнаркома Вечеринка в полумгле.
Руки слабы, плечи узки — Времени бесшумный гон — И девятиклассниц блузки, Пахнущие утюгом. Замнаркома нету дома, Нету дома, как всегда, Слишком поздно для субботы Не вернулся он с работы — Не вернется никогда. Вечеринка молодая — Времени бесшумный лёт. С временем не совпадая, Ляля Черная поет. И цыганский тот анапест Дышит в души горячо. Окна звонкие, крест-накрест Не заклеены еще. И опять над радиолой К потолку наискосок Поднимается веселый, Упоительный вальсок.
И под вальс веселой Вены, Шаг не замедляя свой, Парами — в передвоенный, Роковой, сороковой. В подъездах люди хлопали дверьми, На службу шли. А мертвый спал в могиле. Мне вспомнилась песенка о том, Как человек живет на белом свете, Как он с мороза входит в теплый дом, А я лежу в пристрелянном кювете. Воспоминанье двигалось, виясь, Во тьме кромешной и при свете белом. Между Войной и Миром — грубо, в целом, Духовную налаживая связь.
Волга Прибрежным парком привлекла. Там, из тьмы, надвинувшейся тихо, Танцплощадку вырвала шутиха — Поступь вальс-бостона тяжела. Был солдат под Тулой в руку ранен А теперь он чей? Теперь он Анин — Анна завладела им сполна, Без вести пропавшего жена. И солдата раза в полтора Старше. Может, старшая сестра, Может, мать — И в этом суть вопроса, Потому что Анна нестара.
Пыльные в Заречье палисады, Выщерблены лавки у ворот, И соседки опускают взгляды, Чтоб не видеть, как солдат идет. Скудным светом высветлив светелку, Попимает Анна, что опять Этот мальчик явится без толку, Чтобы озираться и молчать. Он идет походкой оробелой, Осторожно, ненаверняка, На весу, на перевязи белой, Раненая детская рука.
В материнской грусти сокровенной, У грехопаденья на краю, Над его судьбой — судьбой военной — Клонит Анна голову свою. Кем они приходятся друг другу, Чуждых две и родственных души?.. Ночь по обозначенному кругу Ходиками тикает в тиши. И над Волгой медленной осенней, Погруженной в медленный туман, Длится этот — без прикосновений — Умопомрачительный роман. Периной пуховой укрыты Все крыши, купола и плиты, Все третьеримские холмы.
Твой дом приземистый, тяжелый, С утра немецкие глаголы Звучат в гостиной без конца — Запинки и скороговорки, Хрусталь в четырехсветной горке, Тепло печного изразца, Из рамы Взгляд какой-то дамы, На полотенцах — монограммы, И для салфеток — три кольца. Па Моховую В прямоугольнике окна Перину стелет пуховую Метель. Как будто тишина На тишину ложится тихо, И только немкина щека От неожиданного тика Подергивается слегка.
Зачем Вопросами врасплох Ты этих мальчиков неволишь? Да им и надо-то всего лишь Два слова помнить: К миру необжитому Повернулся спиной. Улыбнулся разлуке, На платформу шагнул, К пыльным поручням руки, Как слепой, протянул. Невысокого роста И в кости неширок, Никакого геройства Совершить он не смог.
Но с другими со всеми, Не окрепший еще, Под тяжелое Время Он подставил плечо: Под приклад автомата, Расщепленный в бою, Под бревно для наката, Под Отчизну свою. Был он тихий и слабый, Но Москва без него Ничего не смогла бы, Не смогла ничего. Гудзенко Полумужчины, полудети, На фронт ушедшие из школ Да мы и не жили на свете, Наш возраст в силу не вошел. Лишь первую о жизни фразу Успели занести в тетрадь, С войны вернулись мы и сразу Заторопились умирать.
Медсестра лениво прячет шприц. Четверо солдат — не капитаны, И комбат — Протасов, а не принц. И не Эльсинор, а край передний, Мокрый лог, не рай, а сущий ад.
Знал комбат, что делает последний, Как в газетах пишется, доклад. Волокли его на волокуше, Навалили ватники — озноб. А голос глуше, глуше, До глубин души и глубже, в души, Как в газетах пишут — до основ. Егерей эсэсовцы сменили, А у нас резерва нет почти. Слева полк эсэсовский, а справа.. Есть у человека долг и право Есть в военном приказе Такие слова, На которые только в тяжелом бою Да и то не всегда Получает права Командир, подымающий роту свою.
Я давно понимаю Военный устав И под выкладкой полной Не горблюсь давно. Но, страницы устава до дыр залистав, Этих слов До сих пор Не нашел Все равно. Год двадцатый, Коней одичавших галоп. Интервентскай пуля, летящая в лоб, — И не встать под огнем у шестого кола. Полк Шинели На проволоку побросал, — Но стучит над шинельным сукном пулемет, И тогда еле слышно сказал комиссар: Есть в военном приказе Такие слова!
Но они не подвластны Уставам войны. Сосчитаны штандарты побитых держав, Тыщи тысяч плотин Возвели на реках. И пробило однажды плотину одну На Свирьстрое, на Волхове иль на Днепре. И пошли головные бригады Ко дну, Под волну, На морозной заре, В декабре. Летним утром Граната упала в траву, Возле Львова Застава во рву залегла. Жгли мосты На дорогах от Бреста к Москве.
Шли солдаты, От беженцев взгляд отводя. И тогда еле слышно сказал командир: Индевеют штыки в караулах Кремля Повсеместно, Где скрещены трассы свинца, Где труда бескорыстного — невпроворот, Сквозь века, на века, навсегда, до конца: Много самых веселых и грустных историй накоплено Было им за рассказом случайным, за книжкой. По ночам ему снилось — дорога гремит и пылится И за конницей гонится рыжее пламя во ржи. А наутро выдумывал он небылицы — Просто так.
И его обвиняли во лжи. Презирал этот мальчик солдатиков оловянных И другие веселые игры в войну, По окопом казались ему придорожные котлованы, — И такая фантазия ставилась тоже в вину. Нальчик рос и мужал на тревожной, недоброй планете, А когда в сорок первом году, зимой, Был убит он, И в его офицерском планшете Нашел небольшое письмо домой. Над оврагом летели холодные белые тучи Даль последнего смертного рубежа. Предо мной умирал фантазер невезучий, На шинель кучерявую голову положа.
А в письме были те же мальчишечьи небылицы. Только я улыбнуться не мог Угол серой, исписанной плотно страницы Кровью намок. За спиной на ветру полыхающий Колпино, Горизонт в невеселом косом дыму.
Много разных историй накоплено Было им. Где — не знаю. Суть совсем не в том. Я — лежу в пристрелянном кювете, Он — с мороза входит в теплый дом. Человек живет на белом свете, Он — в квартиру поднялся уже. Я — лежу в пристрелянном кювете На перебомбленном рубеже. Человек живет на белом свете. Он — в квартире зажигает свет. Я — лежу в пристрелянном кювете, Я — вмерзаю в ледяной кювет.
Губы, щеки, веки Он засыпал. С думой о далеком человеке Легче до атаки мне лежать. А потом подняться, разогнуться, От кювета тело оторвать, На ледовом поле не споткнуться И пойти в атаку — Воевать.
Я лежу в пристрелянном кювете. Снег седой щетиной на скуле. Главное женское достоинство — независимость Лариса Гузеева ; Major Moment: На столе - одна рюмка и бутылка водки.
Все трое думают, как лучше поделить водку; Пушкин предлагает: Я, как самый старший, начинаю: Рыбка плавает по дну, Выпью стопку я одну". Наливает, выпивает, передает бутылку Лермонтову. Наливает, выпивает, наливает вторую, выпивает, передает бутылку Маяковскому. Новые статьи [ Семерняшки МакКой ; Major Moment: Если вы являетесь правообладателем любой информации на нашем портале, и Ваши права тем или иным способом нарушаются, мы просим вас незамедлительно сообщить в службу рассмотрения жалоб ovod peoples.
И мы незамедлительно удалим материал. Бодипозитивист с гигантским пигментным пятном Посетило: В жопе нож [] jan thorpe [68] Доменико Жилярди [67] ahmed al-khalifa [67] rozanov vasiliy [64] Риз Уизерспун [63] popov [62] Леван Ломидзе [60] Путин [57] Олег Осадчий [57] sophie ballantin hawkins [57] tsonga [56] clay [56] bryan [56] cox charlie [53] Любовь Соколова [52] euripides [51] michael brown [50] Виктория Адамс и Дэвид Бекхэм [49] iverson allen [48] zharikov [48] rothrock cynthia [47] rigg [47] brantly [45] kennedy conor [44] lumen [42] Трамп Келли [41] kotsubinskiy [41] salizhan sharipov [40] loder kurt [40] За 7 дней: Путин [] собчак [] гитлер [] Сталин [] Че Гевара [] медведев [] Миронов [] Ньютон [] Иванов [] Любовь Соколова [] Всего:
Read More »